Перстень с поля Куликова... Хроники шести судеб [2-е изд., доп.] - Валентин Осипович Осипов

Запомнилось очень характерное — естественная скромность. В одноряд бездна юмора, усмешки, лукавинки, что делало еще более непринужденной его манеру делиться размышлениями о самых серьезных явлениях и обстоятельствах.

— Спасибо за теплое проявление дружеских чувств ко мне. Я здесь, с вами не только потому, что секретарь Союза писателей, не по служебному долгу, а по велению души…

Так начал. Затем, словно разряжая напряженность первых минут и показывая, что не желает быть единоличным оратором, пригласил к обмену мнениями всех гостей. Поинтересовался, о чем говорено раньше, что волнует, с чем, мол, пожаловали:

— Так о чем вы там «пеклись, бояре»?.. — Но погасил улыбку: — Не ждите от меня академического доклада. Я не учитель, я только постарше вас. За мной, правда, побольше жизненного опыта и писательского… Но у меня такой же, как и у вас, карандаш или шариковая ручка…

И примолк. Эта великодушная скромность, замечу, не порождала почтительного оцепенения. Она была настолько естественной, что в зале оживились и, ничуть, правда, не ломая дозволенных уважением границ, стали выступать раскованно и охотно. Шолохов не подавлял своим величием…

Полились стихи, рассказы о себе и о своих странах, посыпались вопросы.

Но разве удержаться, чтобы не передать ему взволнованного свиданием чувства любви и сыновнего уважения, признательности, благодарности…

Он решительно перебил чье-то приветствие, не перенося по скромности своей того, что ему сейчас пытались говорить.

— Стоит ли волноваться, когда видишь Шолохова… — Улыбнулся молодым озорным прищуром, тронул вприкрутку усы: — Надо волноваться, когда видишь… красивую девушку! Встреча с вами прежде всего для меня приятна… — И еще раз повторил: — Я не буду вам лекцию читать. Если уж хотите, то вот вам мои мысли пожившего человека…

Продолжил:

— Самое главное, о чем необходимо помнить, когда мы пишем, — это ответственность писателя перед народом. Меня тревожит кое у кого идейная безоружность. Разве мы не видим, что идеологическая борьба между социализмом и капитализмом обострилась. Можно ли в этой обстановке проявлять излишний либерализм? Не забыть бы горьковского вопроса «С кем вы, „мастера культуры“?». Нельзя писать с кукишем в кармане. Один молодой поэт — я читал это его «творение» весною — увидел в какой-то старой деревне забитые окна и написал об этом с превеликим обобщением… Но неужели он не видит общего движения сельского хозяйства нашего вперед?.. Он бывал, слышал я, частенько за границей… Вот и рассказал бы, как там разоряются крестьяне… Там драма во сто крат страшнее… Стыдно ему должно бы быть!

Немного помолчал, посмотрел в зал, приметив, как показалось мне, того, кто только что читал понравившиеся ему стихи, и сказал:

— Звучат, а это отрадно, молодые, хорошие голоса. Они верны своим убеждениям. Они утверждают своим творчеством социализм… Вы из разных стран, строящих социализм… Надо любить свой народ, свою родину. Это не национализм. Мы коммунисты, нам дороги успехи всех народов, но нам дорога и своя родина. В творчестве необходимо сочетать это… Мы не должны быть националистами, но и не можем быть космополитами.

Все ждали продолжения, а он неожиданно заговорил о себе:

— Я пишу сейчас… О крутых временах в нашей жизни пишу. Чтобы проверить себя, читал отрывки друзьям. Со многими замечаниями согласился. Они вроде бы на первый взгляд снижают драматизм… Но я пойду на это, чтобы не навредить родной своей партии. Надо быть вместе с ней, вместе с народом. Нельзя поступать так, как это, помните, у Куприна, когда поручик шагал не в ногу…

Продолжил:

— Мне кажется, нам, писателям, независимо от ранга, от возраста нельзя ставить себя в особое положение. Мы не привилегированные… Тут заговорили о праве на ошибку. Хорошо ошибаться колхозному бригадиру. Его председатель поправит. Это ошибка локального характера. Пострадает один человек. Ошибка не принесет вреда другим. А вот писатель, ошибающийся в своем напечатанном произведении, заставит ошибиться тысячи читателей. Вот в чем опасность нашей профессии! Свобода духа, свобода творчества — это хорошо с одной стороны. Но, ради бога, давайте аккуратней насчет ошибок… Каждого из нас читают, у каждого из нас если не «глобальный читатель», как кто-то здесь выразился, то определенно тысячи внимательнейших и придирчивых читателей. И есть мятущиеся духом не только в среде писателей. И ошибка, если она тем паче серьезная, даже ошибка выстраданная, в какой-то мере оправданная для отдельного индивидуума, повлечет за собой тысячи ошибок в тысячах судеб, в тысячах мировоззрений других людей… Надо осторожней, как говорится, на поворотах, и порой стоит «придавить» свой мятущийся дух, чтобы не повредить другим. Конечно, от ошибок никто не застрахован. Но и выговаривать себе заранее право на ошибку не годится…

Он еще о многом говорил. Шолохов с уважением называл по именам и фамилиям некоторых из молодых писателей. Он, догадываюсь, знал их творчество. Вечерело. Встреча подходила к концу…

— То, что я вам говорил здесь, отнюдь не нравоучение и поучение, — сказал с подлинным чувством такта. Он слегка притомился, все чаще и чаще тянется к сигарете, но по-прежнему радушен, по-прежнему горазд на юмор. По всему видно, как не хочется уходить ему, но надо, вот и прощается:

— Желаю каждому и всем вместе успеха и всяческого добра в жизни, в творчестве! Нелегкое дело быть писателем, это правда… Потому и желаю я вам успеха и добра!..

Четыре дня последнего года

…Четыре дня общения с М. А. Шолоховым в последний год его жизни. Не могу оставить записи о них схороненными от всех в блокноте.[48] Осознаю, что просто обязан поделиться этими записями, хотя выглядят они, разумеется, не более чем снимками из моментальной фотографии. Им далеко до обобщений. Но и они, надеюсь, тоже помогут — штрих к штриху — складывать тот портрет, какому еще коллективно создаваться.

При свиданиях с ним в тот год уже при первом взгляде чувствовалось, что было ему от мучительной болезни непомерно тяжело.

Тело стало немощным, иссохшим. Преклонный возраст — до 79-летия не дожил трех всего месяцев — тоже, разумеется, сказывался.

Но могучий ум не сдался.

До последних дней поражал незамутненной памятью, острым любопытством ко всему, что происходило за стенами дома, строгостью безошибочных суждений и оценок, прежним своим образным словом, часто — с перчиком, тягой к общению с людьми… Выписываю из записей последних трех свиданий с ним (два дня июля 1983 года и два дня в январе 1984-го — совсем немного осталось ему жить) немалые, уверен, доказательства тому. Далеко не все,